Litter Y — Yarilo

Котятки Litter Y — Yarilo

25 ноября 2024 года у пары Калистия (Callistia Rose Red Blue*RU, seal tortie point, girl) и Хедвина (Headwin Rose Red Blue*RU, seal point, boy) родились две волшебные кошечки, получившие свои имена в честь славянского Бога солнца — «Ярила».

Лика, Яролика (Yarolyka Belye Lapky*RU, seal tortie point, girl) — как и её имя, кошечка солнцеликая, сияющая и солнечная.

Милёна, Яромила (Yaromyla Belye Lapky*RU, seal point, girl)- девочка невероятно ласковая и милая.

А вместе с кошечками родилась и чудесная сказка.

Метель не утихала уж которые сутки; лютовала Мара-Марена: билась вьюгой в окна, оставляя на них свои морозные послания… В жарко натопленной избе было тихо… Огонёк щелкал и потрескивал в печке поленьями; поскрипывала прялка, да с едва слышным шорохом сучилась шерстяная кудель в бабушкиных сухих морщинистых руках, заставляя причудливо плясать веретено по цветным половикам-дорожкам, устилающим щербатый деревянный пол. Лучина уже догорала и еле мерцала, оживляя дрожащие причудливые тени, что отбрасывали на стены сушеные пучки трав и грозди рябин…
На лавке одоля свернулась клубочком бабушкина верная спутница – трёхцветная пушистая кошка Лика, которая до этого напрыгалась и наигралась с веретеном нам на потеху. Ликуша щурила синие глаза, пряча свой нос в роскошный, по-лисьи пушистый хвост, и мурчала волшебные песни, будто заговаривая вьюгу поберечь старенькую избушку и лететь лютовать в лес за околицу…

В избе привычно и уютно пахло терпким дымом, пряными травами и кислой хлебной закваской, что подходила на поставце. Мы, ребетня, лежали на печке. Братья уже давно уснули, уморённые дневной работой. От самой зори до поздней ночи мы пилили дрова и вязали хворост, все устали. Одной мне не спалось, потому что казалось, будто Марена вот-вот да ворвется в нашу избушку, не уберегут духи-хранители и потухнет огонь-солнце в печке, а нас, горемычных, убаюкает вечным сном холод. Гудело в трубе, стонал ветхий домик под натиском стужи. Я ворочалась, то и дело поглядывая на лучину…

– Чаво вздыхаешь, горемычная? Не спится тебе? – не поднимая глаз от пряжи, спросила бабушка.
– Ба, а Марена ещё долго будет лютовать? – отозвалась я…
– А как жешь, это её время, вот и царствует она… – отвечала старушка, подтягивая веретено поближе. – Глянь вон, Ликуша нос свой спрятала да шубу распушила, бишь до утра ишшо полютует.
– Ба, а расскажи про неё, почему она такая злая?
– Да с чего ты взяла, что злая? Она баюкает Землю-матушку, даёт ей отдохнуть до весны, укрывает её и деток ейных, зверей и птиц, своим снежным одеялом, чтобы к весне народилась в ней жисть. У ей своя Правда, она и нас мудрости учит…
– А правда говорят, что уменья она даёт, отбирая души? – перебила я бабушку, свесившись с печки так резво, что моя длинная коса черной змеёй соскользнула в бадью с водой.
– Гляди, упанешь, – улыбнулась бабушка, продолжая свой рассказ, – Марена, мать Севера, приходит из Нави вестницей смерти, а без смерти и жизни нет. Старое уходит, новое нарождается, так колесо года свой круг делает. Вот перевалит Карачун и начнет Марена старится, дойдя до весны сгорбленной старухой. Ярило-Солнце превратит её серебряные наряды в тающие снегом лохмотья, и скроется она от людей снова в Навь, в Потусторонье, за реку Смородину, чтобы вновь явить себя людям в последние осенние дни прекрасной молодой девицей с ясным взором, белым лицом и длинными волосами смоляного цвета…
– А чтобы всё уразуметь, чтобы видеть сокрытое, как она даёт? – не унималась я.
– Уразуметь? А пошто оно нужно? Сокрытое тебе сердце откроет, коли надобно будет, — отвечала старушка, вздыхая и тяжело разгибая уставшую спину.
– Ну как же, ты ж вон, всё уразумеешь. Нешто тебе сердце открыло?
Бабушка, не торопясь, отложила пряжу, поправила платок, погладила кошку и ответила:
– А как же, мудрость сама приходит, я-то никогда наперед не глядела, как есть принимала все, что Жива дает, глядела да слухала то, что есть. Жисть здесь и сейчас.
– Но ведь можно же всё уразуметь сразу, и зла10:41 том-серебром владеть, и пряники кушать, – сверкая очами загорелась я, мечтая о леденцах, бусах и новом теплом полушубке, – Жить можно в тереме и не бояться стужи…
– А ты и сейчас её не бойся. А наперед видеть начнёшь – в гордыне погрязнешь, ажно в топком болоте. Ведать – к Свету души весть, а не пряники есть! Спать ложись, Милёна, завтра в лес за дровами.

Утро встретило ярким светом, обдало колючим морозом и дохнуло холодом. Печка за ночь остыла, выстудив полы. Бабушка, выскребя золу, уже по новой её растопила и медленно двигалась по дому, заводя тесто, улыбаясь и напевая что-то протяжное себе под нос…
«И чего она всегда такая радостная. Холод собачий», – думая я, натягивая валенки.

Всё кругом было белым-бело, густую зимнюю тишину тревожили хлопоты просыпающейся деревни. Братья уже расчистили дорожки во дворе и управлялись со скотиной. Взяв ведро, я поплелась доить козу… В сарае было душно, пахло сеном и животúной. Коза нетерпеливо переступала ногами, то и дело норовя боднуть или зажевать мою косу. Я, тяжело вздыхая, продолжала ворчать: «Души и я б к Свету повела, на то много уменья не надо… Живи да радуйся…»
– Ох, Зорька, стой смирно, чего дерёшься, окаянная, – прикрикнула я, еле увернувшись от острых рожек. И тут я заметила Ликушку. Она снова таращилась на меня, будто душу видела.

– Тьфу ты, холод какой, тебе-то чего не сидится в избе, индо кто тебя гоняет? – не выспавшуюся меня сегодня ничто не могло порадовать. Холод забрался в каждую щёлочку моего старенького тулупчика, руки заледенели и нещадно саднили на морозе. – А сейчас снова в лес за хворостом, – жалела себя я. Все казалось несправедливым: и холод, и коза, и кошка эта, и бабушкина радость. Почему кому-то всё даётся легко, а кому-то – ничего. В душе обидой растекалась чёрная дыра, и хотелось разрыдаться от такой несправедливости. А ещё и это слепящее солнце.
– Что ж, Ярило, ты не греешь, – в сердцах крикнула я, пригрозив ему кулаком?

Легко по рыхлому снегу несли меня лыжи, братья укатили вперёд и уже слышен был с опушки их звонкий смех. Искрились выставленные за ночь на показ богатства Зимы: диамантами сияло всё вокруг, на белоснежном роскошном меху плясали солнечные лучи, будто играя с россыпью самоцветов. Сияние такое, что глазам больно до слёз. Мороз крепчал. Воздух дрожал серебряными блёстками. Каждое облачко пара, едва успев вырваться с дыханием, опадало узорными снежинками. Я чувствовала иней на ресницах и непрестанно терла варежкой уже начавший покалывать от боли замёрзший нос.
Вот и долгожданная опушка.
– Ты чего там так долго? Не стой, а то Марана заберёт твою душу.
– Шибче, Милёнка! А то бишь, солнце уже высоко.
– Эгей, не кисни! Тебе помочь? – наперебой кричали мне братья. Они уже набрали хвороста и затягивали свои вязанки бечевками.
– Езжайте, шалопуты, я хоть согреюсь, – крикнула я им, а сама начала потихоньку собирать валежник. За ночь вьюгой наломало веток – сегодня накормим печку досыта. Быстро росла вязанка, но тут я увидела торчащую из-под снега еловую ветку и резко дёрнула её на себя. Ветка не поддалась, но шипастым сучком прорвала мне варежку – на снег упали рубиновые капли крови. От неожиданности я плюхнулась в сугроб. Обида плеснулась из глаз горячими слезами. Ну почему так, почему жизнь так несправедлива! Все беды – на сиротинку: нужда и голод… и варежка ещё порвалась. Так стало жалко бабушкиных трудов. И злость на неё, ведь могла она нажиться своим даром, а не куковать в глухом селе, подбирая сирот. Будь у меня Дар, ужо я б не пропала. Горевала я, не замечая, как солнце из последних сил пыталось дотянуться своими руками-лучами, как медленно поднималась с земли позёмка, как ноги и руки постепенно пробирал холод. Не чувствовала, потому что горечь досады и злости разрастался в душе.
– Забери меня к себе, Марана, я хочу в твои богатства…, – и я забылась сном…
Равнодушная Марана увела меня за реку Смородину в свой Чертог, а метель замела следы…
Зимний день короток. По сумеркам не докричались, не дозвались меня братья, не доискалась бабушка, которая, словно предчувствуя беду, вышла к лесу на своих стареньких рассохшихся лыжах. Верная кошка прибежала следом. Лика словно понимала боль человека, впитывала её своими звездно-синими глазами.
Вернулись в избу затемно. Притихли зарёванные братья.
– Всяк сам выбирает, душой своей, – молвила бабушка, снимая вальни.
В дом вернулась и кошка. Вспрыгнув на полать, принялась отогреваться у печки, вылизывая озябшие лапки:
– Видать, сегодня гостей нам ждать, – заметила бабушка, отряхивая снег.

К ночи снова лютовала Марана: стонала избушка, в трубе гудело, тишина и только потрескивание веток в печи… Снова бабушка пряла в подрагивающем свете догорающей лучины. Вдруг – стук и будто кто-то скребётся с улицы. Лика, спрыгнув на пол, подбежала к двери и жалобно замяукала, заскреблась в ответ.

– Подружку свою встречай, – вздохнула бабушка, вместе с облаком холода впуская в дом пушистую белоснежную кошку с чёрными мордочкой и ушками, на кончиках которых подрагивали кисточки-косички, и с такими же, как у Лики, бездонными синими глазами.

– Ну здравствуй, Милёна! Иди грейся, горемычная, – сказала бабушка и вернулась к пряже, изредка поглядывая, как Лика обнюхивает и вылизывает гостью. И снова – шум вьюги, потрескивание дров, мурчание кошек, снова заплясало, закрутилось веретено, наматывая бесконечную нить жизни…

Кошечки ещё не нашли свои семьи, в которые войдут они мудрыми хранительницами, несущими свет солнца.

Посмотреть свободных котят и выбрать свою Священную бирму можно в разделе:

Вы хотели бы малыша именно от этой пары? Или мечтаете о бирманском котике определенного окраса? Узнать об ожидаемых котятах и о планируемых вязках можно, обратившись в контакты питомника:

Подробнее об этих котятах и не только вы узнаете в наших соцсетях. Мы приглашаем Вас на наши странички, переходите на них по любым всплывающим ссылкам.